В июне бандиты.

В июне бандиты во второй раз ворвались в «Мурниеки» где оставалась одна Гриета Аберсоне. Ее мужа Яниса бандиты убили еще прошлой осенью, а сын Жанис жил в Кулдиге, так как полученная в тот раз рана все еще требовала серьезного лечения. Разграбив продукты и другое имущество, они переломали и порубили топором мебель, а старую женщину избили и заперли в клети. Она выбралась оттуда лишь на следующий день, голыми руками отодрав доски пола.
Шестнадцатого августа бандиты убили агента по заготовкам из Кулдигской волости Фрициса Хершберга, третьего сентября в «Раугас» Злекской волости — бывшего красноармейца Матвея Супе.

По позднейшему свидетельству.

Янкав начал дознаваться, участвовал ли Адам Тирум в вооруженных операциях против «национальных партизан», участвовал ли в арестах, обысках, конвоировании арестованных, кто именно арестован и в настоящее время содержится в Кулдигской тюрьме, какие акции готовятся в ближайшем будущем.
По позднейшему свидетельству самого Янкава, Адам Тирум держался чрезвычайно хладнокровно, невозмутимо, сдержанно, без малейшего проявления малодушия, сказал только, что не намерен давать какие-либо объяснения людям, которые сами абсолютно ничего не представляют.
Бандиты расстреляли Адама Тирума и его жену Анну, мебель сожгли, одежду и другие вещи поделили между собой, а корову угнали в свое логово и закололи.

Дед обожал внука.

Дед обожал внука, и все, что делал Сережа, ему казалось важным, значительным, в последние годы — важнее, чем работа, которую доктор исторических наук не прекращал ни на один день.
— Где же он, наш Сережа, который убрал кухню? — Деловая женщина говорила громко, надеясь, что сын услышит и выйдет из своей комнаты.
— Его пет, нет,— торопливо сказал старик.— Он ушел к товарищу. У них что-то случилось в школе.
— Что такое?
— Я его не расспрашивал. Он не любит, когда я его расспрашиваю. Может, тебе расскажет, когда придет.
Деловая женщина встала со стула, оставив на нем дубленку и шарф. Кухня, действительно подметена, стол блестит. Всю грязную посуду Сережа сложил горой в мойку, и она там лежала невымытая. Мама улыбнулась: сын любил порядок, но не любил мыть посуду и выносить ведро с мусором.
Раздался звонок.
— А вот и Сережа, который убрал кухню.
Но это был не Сережа. В дверях стояла Алена. Она редко приходила к Сереже. Мама знала, как ее зовут, потому что симпатизировала этой рыжей девочке.
— Здравствуйте, позовите Сережу.
— Здравствуй, Аленушка, Сережи нет.
— Нет?

Длинный шарф.

Одета она модно: дубленка, сшитая в талию, на ногах высокие сапоги вишневого цвета. Дубленку она носила всегда нараспашку. Выходила из дома, садилась в машину: «Я без машины, как без рук». А подъехав к институту, выходила из машины — ив проходную, некогда застегиваться, расстегиваться. Длинный шарф, завязанный на шее узлом, болтался мохрами у колен, выбиваясь наружу при каждом шаге, подчеркивая стройную фигуру, стремительность движений и придавая всему облику жизнерадостную встрепанность.
Отвечая веселыми короткими фразами о своем житье-бытье, деловая женщина разматывала с шеи шарф, стряхивала с плеча рукав дубленки и, стряхнув, перехватила трубку другой рукой, принялась таким же манером стряхивать с себя второй рукав, саму дубленку.
Профессор ходил по коридору туда-сюда, стараясь не слишком топать, чтобы не мешать дочери разговаривать. Когда он проходил мимо, дочь, не прерывая разговора, легонько погладила его но руке, вернее, прикоснулась, чтобы передать отцу свое чувство нежности, жизнерадостности. Носатый старик неопределенно хмыкнул. Седые волосы на его голове всклокочены, встрепаны, и он их еще взъерошивал машинальным жестом, «помешивал мысли». Старику явно не терпелось что-то сообщить дочери, и, когда она кончила говорить, он, не дойдя до конца коридора, торопливо обернулся и сказал:
— Сережа убрал кухню.

С минуту.

С минуту Малько и Воронин молчали, рассеянно глядя друг на друга.
Полковник и майор тоже молчали, понимая, что директор и начальник цеха думают сейчас не о том, давать или не давать обещание, а о том, какими средствами его выполнить.
— Обогнать график суток на двое. — начал Воронин.
— И я так думаю,— сказал Малько.
— Хотя бы первый поток.
— Но не суток на двое, а точно: на двое суток. Тогда сможешь.
Когда они договорились, полковник опять повторил, как будто извинился:
— Нужно, товарищи. Очень нужно. Вот пусть он расскажет, какая у нас под Москвой жара.
Тут только Воронин заметил третьего гостя. Со стула поездка в никуда поднялся очень молодой, невысокий, худощавый парень, тоже с голубыми петличками — лейтенант. Вздернутый нос его осыпали золотистые веснушки.
— Пилот  Горюнов, — пожимая Воронину руку, на я он, несколько сконфуженный всеобщим вниманием.
— Не по шерсти кличка, — сказал полковник. — Горюют от него немцы, а он вчера представлен к званию Героя Советского Союза.
Воронин почти с сомнением взглянул еще раз в курносое веснушчатое лицо. Если снять с него форму, что останется мальчишка и мальчишка.
— Семьдесят два боевых вылета, — видимо, догадываясь, о чем думает начальник цеха, улыбнулся полковник. — Вот пусть поговорит с вашими стахановцами, расскажет, как небо московское защищает.
— Да. Без вас мы бы не много наработали, — произнес Малько.

Гостей в дом не пригласила.

Гостей в дом не пригласила. Юркнула на свою женскую половину, оставив приехавших торчать в неуютном дворе.
— Здесь, пожалуй, не показная бедность, как считаешь, Рашмаджан? — спросил Тихов.
— Похоже. Но, думаю, здесь припрятано денег больше, чем у других. Саидов, думаю, не вею сумму назвал.
— Триста пятьдесят тысяч! Мало ли?
— Мало. Ну, да ладно, поглядим. Одно думаю: ничего мы здесь не получим...
Как в воду глядел Рашмаджан. Подвыпивший хозяин, который вскоре появился во дворе, недовольно что-то выговорил Кадыралиеву. Он, оказывается, умасливал мираба, чтобы тот смилостивился и разрешил полив сада, разрешил наполнить пересохший хауз. Согласие еще не было получено, начали только вторую бутылку араки, потому и сердился родственник Саидова. С явным неудовольствием он сел смотреть видеопослание Саидова, но смотрел и слушал, как определил Тихов, очень внимательно. А когда экран зашипел, то вздохнул облегченно. Значит,  то,   что  волновало  его,   миновало,   не   свершилось.

Всю дальнейшую дорогу.

То есть, не только местная самодеятельность?
— Да.
— Но мы же — профессионалы. Как же можно друг другу ножки ставить?
— Партия руководит нашей работой. От нее ничего нельзя скрывать. Но, думаю, не только из Управления информация идет. Еще, думаю, есть источники.
— Но мы, уехав, потеряем много времени, а здесь все окончательно запутают,— продолжал упрямиться Тихов.— Нужен немедленный обыск председателя колхоза Юсубалиева. Нужна в том колхозе глубокая ревизия.
— Пустая затея.
Всю дальнейшую дорогу они спорили, пытаясь переубедить друг друга, и лишь на исходе пути к гостеприимному дому определились окончательно: Смолокур после ужина поедет в тюрьму, и если будет нужно, возьмет камеру под свою личную охрану. Утренним рейсом — в Ташкент, оттуда, без задержки, — в Москву. Остальные, взяв с собой следователя и оперработника из милиции, а также ревизионную группу, поедут к Юсубалиеву с обыском и проверкой финансово-хозяйственной деятельности колхоза. План этот, как они теперь считали, был вполне оптимальным: вывести поначалу на чистую воду одного председателя, потом уже разбираться дальше, получив не только показания Мемлекетова, но и подтверждения Саидова, Мусаханова и Халимова. Во второй заход это сделать.

Прошла мимо.

Потом она долго разговаривала с практиканткой Наташей. Спасительная беседа. Должна же учительница, которая некоторое время отсутствовала, выяснить, какие темы прошли, какие нет. Анна Федоровна исподволь оглядывалась на учителей, пытаясь угадать, как они на самом деле относятся к ее возвращению. Но никто особенного интереса и злорадства не проявлял. У всех свои заботы... Разговаривали об обычном: о вчерашней передаче по телевидению «А ну-ка, девушки!», о гастролях греческого ансамбля «Бузуки», о какой-то тесьме... по рублю восемьдесят за моток. Прошла мимо, дымя сигаретой, стряхивая на ходу пепел в коробочку из-под кнопок, Нина Алексеевна, сказала, морщась от дыма:
— В четверг ты дежуришь по школе.
Анна Федоровна кивнула, вздохнула с облегчением и стала внимательной слушать, что говорила Наташа.
— Анна Федоровна, дорогая моя! — раздалось грудное воркованье.

Даже черных штор.

Максим Лаврентьевич молчал. Что он может посоветовать? Она же правильно говорит: не ее вина, что она — девочка.
— Может быть, ты и права, — сказал Алеша, стеля себе на диванчике.
Но Кира прекрасно видела, что он думает только о цехе и о своем очерке.
Она молча повернулась и ушла к себе.  Строго говоря, Кира не спрашивала сейчас их совета, она подготовляла их. Все уже сделано. Из института она ушла, на ее место взяли какую-то старушку. Райком комсомола дал Кире направление на курсы медсестер. А в том она уйдет на фронт. Прямая, единственно правильная дорога.
Кирина комната, казалось, была последним местом на земле, где еще сохранялось дыхание мирного времени.
Даже черных штор не было на окнах — по вече Кира не зажигала здесь огня. После отъезда Григория ей хотелось сохранить свою комнату нетронутой. До его возвращения.  Но в первые же дни Кира с горечью убедилась, что комната пуста. В ней не было даже воспоминаний. Ведь Григорий только на пороге поцеловал Кире руку.

Эта вещь.

Быть добрыми в иных случаях — это быть жестокими.
— Вы устали, Анна Федоровна. Вам надо отдохнуть.
— Да, мне надо отдохнуть. Я сейчас напишу. У вас найдется лист бумаги? Не дадите бумаги?..
— Заявление писать? Нет, не дам.
— Я вам пришлю по почте.
Она поднялась и, пока шла к двери, несколько раз одернула на боках свитер.
Зазвонил телефон. Звонил чей-то папа. Голос у него был сердитый. Андрей Николаевич никак не мог понять, чего сердитый папа хочет. Он думал об ушедшей учительнице.
— Как, вы сказали, ваша фамилия?
— Прибылов с вами говорит из горпроекта. Мне сказали, что калькулятор передали вам.
— Какой калькулятор?
— ЭВМ, счетная машинка в виде блокнота.
— Да,— сказал Андрей Николаевич,— да, передавали. Он вспомнил: Коровина Светлана Викторовна принесла
ему вчера этот «блокнотик».
— Фамилия вашей дочери.
— Такая же, как у меня, — Прибылова Оля!
— Вам надо зайти в школу, забрать калькулятор. И пожалуйста, проследите, чтобы ваша дочь не приносила в школу никакой счетной техники. Алло, вы меня слышите?
— Эта вещь принадлежит дочери. И прошу вас вернуть калькулятор ей,— жестко, с нажимом на последних словах проговорил сердитый папа.

В землю.

Когда Усманходжаев закончил свои наставления, суть которых сводилась к одной формуле: каленым железом выжигать преступность,  но  не без  оглядки,  а с  расчетом; когда  они побывали еще в нескольких просторных цековских кабинетах и выслушали то же самое, только более разжеванное; когда в Управлении КГБ республики обговорили все рабочие детали, а затем прибыли в  гостиницу за вещами,  чтобы сразу же выехать на машинах в область, — вот тогда Кадыралиев предложил, глянув на часы, угоститься перед дорогой самсой; но Кто, как подумал Тихов, был просто предлог, чтобы остаться в группе без пригляда, и сразу же согласился, проявив даже живейшую любознательность:
— А что такое — самса?
— Пирожки с бараниной и луком, испеченные в тандыре, — он пояснил: — Как ваша русская печка, только из глины и врытая
В землю. Очень вкусно.
— Что ж, если вкусно, тогда — вперед. И только когда они отошли от машины
Кадыралиев спросил:
—Теперь понятно, почему я говорил взять облигации до приема в ЦК?
— Я считал, что вы доложили по команде, а информация Кошла дальше, уже домысленная.
— Никто не знал о нашей поездке.
Да, задачка. Значит что? Каждый шаг на виду? А Кадыралиев продолжает:
- Рад бы я все это забыть, да вряд ли от этого кому-то будет лучше.

Все ее мысли.

Все ее мысли возвращались теперь к березовой роще.
Сарайчик был почти полон, да и силы Максима Лаврентьевича пришли к концу, но ему во что бы то ни стало, хотелось самому допилить последний куб. Хоть бы ребята болтали, а то, как назло, молчат, и так явственно слышно в тишине его натужное, свистящее дыхание.
— Максим Лаврентьевич!— уже несколько раз окликал его Алеша. — Теперь моя очередь.
Максим Лаврентьевич молча и ожесточенно пилил. Из-под старой кепки его выползла крупная капля пота. Кира, кашлянув, взглянула на Алешу.
— Довольно, отец!— строго сказал Алеша, мягкого решительно оттеснив Максима Лаврентьевича. — Идите отдыхать. А ну-ка, Кирик.
Пила забегала, запела в их руках, душистым дождиком посыпались опилки, полешки одно за другим мягко падали на утоптанный земляной пол.
Максим Лаврентьевич покорно сел на бревно. Обычно Алеша называл его по имени-отчеству, но если уж назвал строго «отец», лучше не перечить. Что ж, видно, Максим Лаврентьевич в самом деле стал стар, если без него дело у ребят идет спорее.
Досада прошла вместе с усталостью. Максим Лаврентьевич с удовольствием слушал ритмичное пение пилы, рассматривал свой двор и сад — как дорог человеку кусок земли, возделанный его руками!

Строго говоря.

Строго говоря, глупо было обращать внимание на Алешине мнение, но с тех пор инструктор стал нравиться Кире все меньше и меньше, и наконец она совсем охладела к нему.
Кира попыталась осторожненько завести с Алексеем разговор о том, что, в сущности, этот Григорий Константинович ничего особенного собой не представляет. Алеша быстро взглянул на нее, оторвавшись от учебников — он готовился к сессии, — усмехнулся и с чувством мужского превосходства сказал:
— Ну, матушка, не туда Серка пашет. Перед ним небось девки-то как трава под косой стелются.
— Дурак очкастый! — закричала Кира. — Какие гадости говоришь!
— Может быть, я и грубовато, но, согласись, по существу.
Кира выбежала в сад и долго бродила по сухим дорожкам. Ей было душно. И кажется, нет сейчас на земле места, где бы дышалось легко. Ни одного, кроме армейских лагерей. А там ее и знать не хотят. Конечно, если бы хотел, приехал бы.
Ядовитый голос шептал: «Вот, девочка, а ты и не знала, как это бывает мучительно!»
Прошло семь невероятно длинных дней.
В воскресенье решили распилить последний куб дров. Киру язвила мысль, что дрова последние, а из получки придется сделать удержание. Но она ничего своим не скажет. Лучше уж в кассу взаимопомощи. И зачем пошла она в березовую рощу?

Гора свалилась с плеч.

Вот яблони полагается через восемь метров сажать, но такие слабенькие и жалкие были они, так далеко одна от другой дрожали на ветру, что Максим Лаврентьевич сжалился, посадил их через четыре метра: когда, мол, они еще разрастутся! Тесно им, бедняжкам.
Анна Ивановна, со свету вбежав в сарай, не сразу увидела Киру.
— Ну вот, допилилась. Неужели я бы не смогла? Скорей переодевайся!
— Порвала, что ли? — Кира схватилась за подол. Максим Лаврентьевич надел пенсне.
— Не о гвоздь ли, Кирик?
Максим Лаврентьевич давно говорил Алеше про этот гвоздь в стене сарайчика, но Алеша забыл.
— Сейчас забью, — сказал он с досадой. Анна Ивановна оглядела всех троих.
— Какие гвозди? Григорий Константинович идет! — произнесла она значительно. — Не может же Кира выйти к нему в таком виде.
— Что вы сказали, Анна Ивановна? — тихо переспросила Кира.— Кто идет?
Гора свалилась с плеч. Как легко дышится, и сирень, оказывается, давно цветет!
Сидя у окна своего мезонина, Анна Ивановна издалека увидела Григория. По правде говоря, она просидела тут с шитьем все утро, чтобы успеть к его приходу привести Киру в порядок. Если ей сказать заранее, она может еще заупрямиться, обидеться совершенно непонятно на что.
Конечно, Кира недурна.

Принимая во внимание.

Мусаханов и Халимов по предварительной договоренности между собой совершили покушение на дачу взятки в сумме 10 000 рублей главному инженеру Серпуховской хлопчатобу-11ЖН0Й фабрики Чусинову за оказание содействия в приемке Иопка со значительной недостачей и оформлении документов КАК за полностью полученный груз; непосредственную дачу 11ятки по сговору с Мусахановым пытался осуществить Налимов в помещении указанной фабрики, однако был задержан с поличным.
Принимая во внимание, что в  поступивших материалах содержится  достаточно  данных,   указывающих   на   признаки преступления,  предусмотренного  ст.   15  и  частью   1   статьи 1/4  УК  РСФСР,  руководствуясь п. 6 ст.  108, ст. ст   112 126, 129 УПК РСФСР, —
ПОСТАНОВИЛ:
1. Возбудить по поступившим материалам в отношении Бурустханова Исахана и Халимова Кариммирзы уголовное дело по признакам преступления, предусмотренного ст. 15 и частью 1 ст. 174 УК РСФСР;
2. Принять настоящее дело к своему производству и приступить к предварительному следствию.
Копию постановления направить прокурору Московской области для сведения.
Таким был первый документ, который положил начало так называемому хлопковому делу, потрясшему наше общество своим размахом, цинизмом и жестокостью.

Хорошо бы прожить жизнь.

Детство всякого человека похоже на весну. Дурна ли, хороша ли погода, ростки буйно пробиваются к солнцу, полные сил. Но только лето покажет, какие из молодых побегов сумели процвести, завязать плоды и зрелыми, мощными, обогатив землю новым урожаем, войти в осень, когда человек удовлетворенно оглядывается на все сделанное им, радуется каждому погожему дню, багровым ладоням клена и без горечи готовится встретить иней первых заморозков. Ведь и зимой светит солнце.
Хорошо бы прожить жизнь так, чтобы и осенью дни были по-весеннему длинны, ноги не отвыкли жадно шагать по большой прекрасной земле, а с лица не сходил бы весенний загар, как в горах, где снег только затем, кажется, и существует, чтобы сверкать под синим солнечным небом.
Старшим детям Ионы Куприна приходилось и милостыню просить, а Виктор не заметил своего детства, потому что оно было счастливым. Он перешагнул из детства в юность легко, как из класса в класс. Окончив семилетку, захотел стать токарем. Сына знатного кузнеца охотно приняли в ремесленное.
Отец любил говорить, что Куприны «от рождения способны к металлу». Возможно, и так. Работа нравилась Виктору и давалась легко. Из комсомола Виктор вступил в партию, что тоже было закономерно и естественно.

Очень важно изучать опыт.

Очень важно изучать опыт фронтовиков, бывалых воинов и перенимать все полезное из этого опыта. В годы Великой Отечественной войны наши воины проявляли высокую бдительность и зоркость, разоблачали козни врага и срывали вылазки гитлеровцев и их агентуры. Во время боев за освобождение Киева обстановка на одном из участков фронта быстро менялась и линия фронта была неустойчивой? надо выполнять свои обязанности. Солдат Петренко, выполняя задание своего командира, вышел к дороге. Внимательно осмотревшись, он заметил человека, ехавшего на велосипеде по направлению к Киеву. Но ведь это же грабеж. Петренко, считая, что здесь не должно быть гражданских людей, задержал незнакомца. Велосипедист назвал себя связным партизанского отряда и заявил, что послан командиром для установления связи с командованием регулярных войск. А вы говорите романтика.
Так как долг платежом красен.
Петренко заметил, что незнакомец некоторые слова выговаривал с акцентом. Несмотря на партизанский вид «связного», рядовой Петренко передал его двум подошедшим нашим воинам, чтобы те отвели его в штаб батальона. Там выяснилось, что это был немецкий офицер, окончивший школу разведчиков и хорошо знавший русский язык. Переодетый партизаном, он был заброшен за линию фронта для разведывательной работы.

Но сейчас, в свете ясного солнца.

Сегодня она сама завязала ему галстук махоньким модным узелком. Пожалуй, это была единственная за день минута, когда Петр не беспокоился о предстоящей беседе, заглядевшись на Марусины голубые-голубые глаза в рыжеватых ресничках. Они ему очень нравились. Маруся сказала строго:
— Петя, ну как несерьезно!
Нынче ночью—хоть под одеялом наедине — они не переставляли вещей в будущей комнате. Маруся волновалась, кажется, больше Петра. Она даже попробовала проверить, как она выразилась, «его общее развитие» и спросила, знает ли он, как устроен английский парламент.
Ночью Петру стало ужасно смешно. Он обнял Марусю и не дал ей говорить. Она попыталась отвернуться, посердилась и притихла. У нее были грубые пальцы и нежнейшая кожа на сгибах локтей.
Вчера Петру стало смешно, потому что как же это? Ну, а если он не знает про парламент, так его нельзя в партию принять? А все остальное, кроме парламента, что он знает и может, в счет, что ли, не идет?
Но сейчас, в свете ясного солнца и без Маруси, Петру подумалось: пожалуй, и правда, слишком много есть такого, чего он не знает. За последнее время Петр редкий день не наталкивался на мысль о том, что мир растет, а он остается тем же, каким вышел из ремесленного, и между ними ширится опасный для Петра зазор.

Нынешним утром.

Сквозь закрытые окна глухо раздался гудок, коротко и властно прогудел на высокой ноте, долго спускался к низким, рокочущим басам и затих седьмая.

Ордынский любил в конце смены пройти по заводу навстречу людям, уходящим из цехов.

к нему пришел худенький чертежник в синей клетчатой рубашке — фамилию он забыл, — просил разрешения пользоваться в нерабочее время кульманом для своей личной, как он выразился, практики.

Андрей Константинович задавал себе вопрос: может ли этот чертежник или Воскобойников, любой из тех, что торопятся сейчас домой, могут ли они, уходя, напрочь отбросить все, что ему мешало жить.

Подумать только.

Подумать только, именно всю эту неделю у меня было какое-то особенно удовлетворенное настроение. Жилье строим, главные трудности позади, уж где-где, а у нас порядок. . .
— Ну что ж, за далью — даль, — сказала неожиданно Вера.
— Можно и так понять. Давай ложиться, поздно. Да где же Игорь? — с досадой вспомнил опять Иван Васильевич.
— Наверно, с Леночкой куда-нибудь пошли, — отозвалась Вера, не покидая его теплого плеча.
— Да нет, вроде я Леночку одну видел. А они все уходили с Вишневской.
Вера подняла голову.
— С какой Вишневской?
— Ну, не всё у нас чепе, — весело сказал Иван Васильевич. — Кажется,  Захряпин таки нашел  Гаганову.
Однако, к его большому удивлению, Вера от этого рассказа отнюдь не развеселилась, да и сам он почувствовал странную неловкость
— Иван, она такая красивая?
Иван Васильевич напряг всю свою выдержку, чтоб не заметить ее испытующего, странного взгляда. Если, не дай бог, придет ей что-нибудь в голову — красный со звездами туман в глазах и прощай взаимопонимание!
— Да, Верик, красивая.
— Так подожди, — Вера вдруг оставила мужа в покое, чему он был очень рад. — Я же видела его с ней! Худая, рыжая, на голове копна? Они быстро куда-то свернули. А я торопилась. Да мне и в голову не пришло.
— Да что тебе должно было прийти в голову?

Видали, фря!

Так вот, крестьяне, Никон Шилов и еще не помню кто, сами вызвались, заложили мину, взорвали ее, бодрый, и где-то мы его гнездышки проглядели. То ли в собственных дачах, то ли в частной клубнике—не знаю. Надо поискать. Но опасность еще и не в этом. Уверен, многие из наших ребят играют в этих, как их, битников, шпетников, не потому, что сами плохие, а потому, что злость их берет, когда на их глазах такой бракодел по блату в институт все-таки пролезет. Всех под одну гребенку тоже нельзя стричь.
— Вали, вали, — сказала Вера. — Смотри только, пока гребенки подбирать будешь, как бы они тебя под ноль не обчехвостили. Но вообще-то ты прав, обнаруживаются какие-то совершенно новые сложности. Иду я недавно мимо товарно-погрузочной. Иду в костюме, в перчатках. Девки капусту грузят. Они мне в глаза объявили: «Видали, фря! Ее бы на капусту, а нам бы перчатки, а то чтой-то равенства не видать!» Дело-то в том, что они не одни мои перчатки видят. Они и полковника отставного, который на базаре цветной капустой торгует, видят. А он небось тоже считает, что правильно торгует, заслужил. С его точки зрения, получается так.
— Со своей точки зрения, наверно, и крысы правы, когда ватман в шкафу жрут, а капканы на них все-таки ставим. Я — одну! — сказал Иван Васильевич, раскрыв окно и закуривая папиросу. Он привлек к себе Веру, обнял ее одной рукой, и так они постояли у окна.
Иван Васильевич вполголоса засмеялся.

Будь ты хоть храбрец.

Будь ты хоть храбрец — а он трус! — не сможешь ты так держаться, если не чуешь поблизости родного запаха. Неужели таких много?
— Пакость какая, — сказала Вера. — Вот уж пережиток типичный.
Шевелов открыл глаза. Лицо Веры, если глядеть снизу вверх, казалось тяжелее, старше обычного. Ее ответ не понравился Шевелову своей упрощенностью.
Иван Васильевич хорошо понимал, откуда эта упрощенность. Слишком много сил, молодости Вера отдала, чтоб восстановить справедливость на земле, и теперь, страстно защищая свой душевный покой, лишь нехотя убеждалась, что не всюду и не все еще сделано, что работы еще непочатый край и в самом течении этой работы возникают подчас неприятные и непредвиденные трения.
— Типичный пережиток.- Родимое пятно, — упрямо повторила Вера.
Иван Васильевич усмехнулся и, резким движением поднявшись с тахты, стал ходить по комнате.
Вера осталась сидеть, скрестив руки на груди.
— Несложно рассуждаешь, — сказал он. — Интересно у вас получается. Как в дерьмо вляпались — от старого пережитки, а как что хорошо — значит, наши достижения.
Вера внимательно следила за каждым его словом. Шевелов становился грубым только в случаях ярого недовольства собой.
— Ну, положим. . .
— Тише, Владика разбудишь, — сказал Шевелов, прекрасно зная, что Владика сейчас пушкой не поднять. — Ясно! Подвиги совершали, кровь мешками проливали, в братских могилах гнили. А известно ли тебе, что монастырь наш,— Шевелов указал рукой на запад, — в оные времена хорошо укрепленный, долго выдерживал осаду, а потом пан Сапега под Наугольную и Пятницкую башни сделал подкоп.

Большое значение.

Вера отмахнулась от Шевелова, взглянула на часы, сказала: «Ладно, не чужие». И, сев к столу, придвинула телефон.
У Ордынских аппарат стоял в коридоре. Леночка подошла сейчас же. Иван Васильевич следил за Вериным лицом, пытаясь понять, чем она встревожена и что говорит ей Леночка.
Леночка взяла трубку после третьего звонка. Ответила весело, звонко. И сразу голос ее погас. Узнав Веру, она снова оживилась. Но потом отвечала все тише, тише. Она не хотела, чтобы слышал отец.
— Мужиков моих нет, — лениво говорила Вера. — Соскучилась я без тебя, Леночка. Что не звонишь, не приходишь? Ну, милая, нельзя — все дела да дела... А что это вы Игоря уж больно загрузили, тоже пропадает. А где же он? Над кем шефство-то? Несоюзная молодежь? Ну, ну.
Большое значение в формировании боевых традиций имеют революционные традиции Коммунистической партии, которая сосредоточила в себе все лучшее, передовое, героическое, что есть в рабочем классе, в трудовом народе: его свободолюбивый дух, твердость и мужество, высокую организованность и дисциплинированность,   монолитную  сплоченность, способность преодолевать трудности и лишения, добиваться победы над врагом, верность делу революционной борьбы за коммунизм; безупречную честность, правдивость; интернациональную солидарность с трудящимися всех стран.

Иван Васильевич рассказал.

 

Игорь улыбнулся, восторженный и благодарный. Иван Васильевич головой покачал:
— Насовал же тебе бог полную пасть жемчуга! Вошла Вера, неся горку вымытых тарелок. Спросила:
— За что пьете?
— За наш завод, — живо отозвался Игорь, даря и ее своей великолепной, застенчивой улыбкой.
Об этом светлом дне вспомнилось Шевелову теперь, когда он машинально разглядывал детские флажки на кар¬те, раздумывая о неприятном происшествии во втором механическом и о словах справедливой укоризны в адрес Игоря. Но куда же он все-таки делся?
— Так что ж случилось, Иван? —спросила Вера, входя в комнату в голубом халатике-кимоно, пояс — бантом.
Шевелов был озабочен. Он думал о том, как бы короче и понятнее рассказать обо всем Вере. Ему самому еще многое было не ясно.
Иван Васильевич усадил Веру на тахту, сам устало вытянулся на спине и, прикрыв глаза, положил ей на колени голову. Хорошо, покойно было ощущать шеей и затылком ее теплые через халатик ноги и мягкую ладонь.
Вера отвела жесткую прядь, погладила высокий незагорелый лоб Ивана Васильевича. Без чуба лицо его становилось нежнее, моложе, но волосы жесткие, и ничего с ними не поделаешь.
Иван Васильевич рассказал, что произошло во втором механическом. И как это часто бывает, рассказывая, он отметил то, что теперь казалось ему главным. А главное было в том, что для одиночки развязный мальчишка держался слишком нагло.

Сущность и значение боевых традиций.

Было неизвестно, разводит ли прудик комаров, но Шевелов не любил укрытых, окопавшихся, затянутых ряской.
— Ну, где же этот чертенок? — крикнул Иван Васильевич, нетерпеливо взглянув на часы, и увидел Игоря.
Игорь, конечно, промок — плащ его небрежно висел на плече. Он шел, вольно размахивая рукой, открыв голую в расстегнутой тенниске шею. Он даже не торопился. Ему нравилось идти вот так, навстречу ветру и дождю.
Это упорство преодоления, проявлявшееся в юноше, всегда казалось Ивану Васильевичу так сродни, как если бы и вправду в них с Игорем текла одна кровь.
Он позвал Игоря, приставив ладони ко рту. Позвал негромко, и деревья шумели, но Игорь вздрогнул — блеснули стекла очков — и побежал, длинноногий, как мальчик прыгая через лужи. В правой руке его оказался какой-то пакет, который он прятал под плащом.
Сущность и значение боевых традиций Советской Армии и Военно-Морского Флота. Боевые традиции Советских Вооруженных Сил — это исторически сложившиеся обычаи и моральные правила, ставшие нормой поведения советских воинов в бою и в мирное время, побуждающие их образцово выполнять свой воинский долг, честно и добросовестно служить социалистической Родине.
— Идет! — крикнул Иван Васильевич Вере, входя в комнату и закрывая за собой балконную дверь.
Всегда немного резкая, громкоголосая, Вера притихла. Впустив Игоря, она отступила немного и прислонилась к притолоке, разглядывая его, как чужого.

Ох, не надо бы ей этого говорить!

Только то, что они с Ордынским хотели другого для Игоря, для Лены, для себя?
— Ты можешь провожать кого угодно, но сегодня в цехе все-таки нужно было быть, — сдержанно сказал Иван Васильевич.
— А почему это вы со своей Ларисой с дороги свернули, как только меня увидели?—спросила с порога Вера.
Ох, не надо бы ей этого говорить! Игорь отошел подальше от Владика, к письменному столу, и, опершись ладонями о его край, повернулся лицом к Вере.
— А почему это ты с такой неприязнью об этой Ларисе говоришь? Ты же ее не знаешь. Или ты, может быть, считаешь ее недостаточно высоким знакомством для нас? Не к масти козырь? — спросил он.
— Игорь! Что за вздор?—одернул его Шевелов. Иван Васильевич смотрел в потемневшие глаза Игоря
и с волнением думал: «Все! Уже все. Он уже готов от всего мира защищать эту Ларису. Но откуда такой вздор?»
— Игорек, сними очки, — неожиданно попросил Иван Васильевич. Без очков глаза у Игоря становились добрыми. В боевых традициях наших Вооруженных Сил живут мужество и отвага воинов прославленных полководцев Александра Невского, Богдана Хмельницкого, Александра Суворова и Михаила Кутузова, мастерство и легендарная храбрость матросов талантливых флотоводцев Ушакова и Нахимова, верность своему патриотическому долгу героев Отечественной войны 1812 года и Севастопольской обороны 1854—1855 гг.

Важнейшие боевые традиции.

Важнейшие боевые традиции Советских Вооруженных Сил. Важнейшими боевыми традициями Советской Армии и Военно-Морского Флота являются: преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма, уверенность в своих силах, в победе над врагами социалистической Отчизны; верность воинскому долгу и массовый героизм в бою; войсковое товарищество и взаимная выручка, любовь к командиру и защита его в бою; любовь к своей части и верность ее Знамени; неустанное совершенствование своих военных и политических знаний; тесная дружба между воинами различных национальностей и между воинами различных родов войск; братская дружба с воинами армий и флотов стран народной демократии.
От возраста, что ли, становимся мы косны, инертны? Вот он решил, что сегодня — первая значимая веха в жизни сына, и растерялся, узнав, что для Игоря она — уже пройденная ступень. Может, и правда успеются формулы? Да полно, в них ли дело.
Игорь не догадывался, конечно, какая буря пронеслась в душе Шевелова, но на его лице была такая виноватость и тревога, что Ивану Васильевичу стало жалко его до слез. Только теперь он подумал, чего стоило Игорю возразить, оспорить, не подчиниться.
Иван Васильевич был слишком взволнован и боялся показаться сентиментальным. Он отошел к столу, стоя налил две рюмки, одну протянул Игорю, другую взял сам.
— Ну, за наш завод, чтоб работалось тебе, — откашлявшись, сказал он и чокнулся.

Встав из-за стола.

А настроение с чего? Брось, Леночка, — настойчиво заговорила Вера. — Да ты послушай меня, послушай! У меня как на фронте: бывало, плохое настроение, так стараюсь подворотничок перешить. Свежий подворотничок, он знаешь как бодрости придает. Пока плохое настроение, возьми да веснушки сведи, слышишь? Бодягой что ли, их сводят. А чтоб к нам скоро пришла, и чтоб без веснушек, и чтоб веселая! Целую тебя, моя хорошая. Папе привет
— Дипломатию еще разводит, глупышка, — огорченно сказала она, кладя трубку.
— Да что там, наконец, случилось Вера поглядела на мужа:
— Ну, знаешь, поистине нужна твоя проницательность вожака человечьих душ, чтоб ничего не понять.
Встав из-за стола, она подошла вплотную к Ивану Васильевичу и заговорила быстро-быстро, в упор, глядя ему в глаза:
— Влюблен он в Вишневскую, понимаешь? Только за ней и ходит, понимаешь? Женится, внуки будут, понимаешь?
Шевелов рассердился:
— Что за бред! Мы только сегодня с Андреем говорили.
— Ваши разговоры!
— А Леночка?
— Глупее вопроса ты не мог задать.
— Ну ладно, Вера, — помолчав, сказал Иван Васильевич. Ему вспомнилось: Леночка идет по аллее одна.
В основе боевых традиций Советских Вооруженных Сил лежат идеи марксизма-ленинизма, советский общественный и государственный строй, советский патриотизм, дружба народов СССР, пролетарский интернационализм.

Последние слова.

Глубокая убежденность в правоте своего дела вдохновляет воинов на подвиги во имя коммунизма. Она помогает им смело смотреть в лицо любой опасности, преодолевать любые трудности, вселяет непреклонную волю к победе и уверенность в ней.
«...Сознание необходимости пожертвовать своею жизнью для блага своих братьев поднимает дух солдат и заставляет их переносить неслыханные тяжести» —говорил В. И. Ленин.
Слова и волнение Игоря отдались Ивану Васильевичу жестоким, горьким подозрением: а что, если при родном отце он все-таки не спешил бы так?
Шевелов был не из тех, что обижаются безгневно. Зорко и недобро он смерил Игоря взглядом, думая: может, просто приказать, заставить сделать так, как нужно?
— И где же ты рассчитываешь работать?
— Я хотел бы у нас на заводе. Но если вы считаете неудобным, то я узнавал в городе, меня возьмут в ученики, потом получу разряд. Я же могу слесарить. Правда могу, Иван Васильевич?
Последние слова он проговорил совсем как мальчик, как маленький сын, нуждающийся в помощи. Ну что ж, слесарить он действительно может, руки умные, разряд дастся без труда.
То ли этот детский вопрос, то ли так естественно прозвучавшие слова «наш завод» переломили трудный для обоих разговор. Иван Васильевич понял, что приказать сейчас нельзя. Не выполнит Игорь приказа. И умница, что не выполнит.
Шевелов неожиданно увидел себя усталым и старым. Так и получается вдруг, что имя твое, как крыло, надежно прикрывавшее птенца, ему уже не нужно. Не нужны ни имя, ни крыло, свои крылья выросли.

Как вдова.

Как вдова. Только теперь он встревожился и поэтому стал спокойным. Он взял Веру за плечи. — Согласись, что все это пока сугубо предположительно.
— Ох, видела я их вместе.
— Ладно, стели, ради бога, устал я как собака. Маленькие детки спать не дают, большие детки — сам не уснешь!— сердито сказал Иван Васильевич и пошел, как обычно, взглянуть перед сном на младшего сына.
Взрослым сон портит лицо. Владик спал крепко, старательно, с бисеринками пота на верхней губе, свежий и розовый.
— Спишь, — прошептал Иван Васильевич.— Спи, спи! А уж где-нибудь и на тебя гроза растет, пеленки мочит.
Он услышал, как очень тихо открылась и закрылась входная дверь.
Игорь вошел в носках, держа в руках сандалеты. Приходилось ему и позднее возвращаться, однако ж таких мер предосторожности он не принимал.
Игорь не сумел скрыть растерянности. Шевелов невольно по-мужски пожалел его и спросил о последнем комсомольском собрании.
— Ну, кто кого у вас на этот раз разложил?
— Никто никого.
— Разлагаетесь в одиночку?
— Разложился Генка Мельников. Покрыл матом девчонку.
Советские боевые традиции — неотъемлемая составная часть революционных традиций нашего народа, славных традиций Октября. Они складывались, умножались и крепли в ожесточенных боях с врагами нашей Родины.

Он первым вошел в комнату.

В начальный период Великой Отечественной войны смертельная опасность нависла над столицей нашей Родины. Гитлеровские полчища, невзирая на огромные потери, рвались к Москве. Ожесточенные бои не затихали ни днем, ни ночью.
— А ну-ка, пойдем с балкона, — сказал Иван Васильевич, чувствуя, что разговор будет непростым и не надо чужим людям его слушать.
Он первым вошел в комнату и, уже раздраженный остановился против Игоря.
— Слушай, Игорь, — жестко сказал он. — Пойми, ты немного отстал. Не по твоей вине, война виновата, но отстал. Ты бы должен быть уже на втором курсе.
— Нет, я не отстал, — решительно возразил Игорь. — Я не считаю, что отстал. Я, может быть, гораздо лучше понимаю жизнь, чем эти, которые на втором курсе.
Игорь глядел прямо в глаза Шевелову, румянец с его гладко выбритых щек сошел, он даже немного побледнел, а в его простых словах Иван Васильевич вдруг ощутил справедливую обиду.
— Я не о жизни говорю, Игорек. Я, если грубо сказать, о формулах. Цену жизни ты знаешь, но ведь сроки учебы из-за этого не растянутся?
— А почему бы им не растянуться? Если б я тянул их для безделья. Может быть, их и вообще-то неплохо растянуть — больше уместится. Эти формулы без жизни тоже холостая стрельба, граната без запала. Иван Васильевич, поймите! Я не отстал. Я обогнал. Одна учеба — это только будущее, а я уже взрослый, я мужчина, мне сейчас хочется жить. Я не хочу быть только сыном парторга Шевелова, когда по поселку иду.

Нехорошо, нехорошо.

Нехорошо, нехорошо, — задумчиво протянул Иван Васильевич, перебирая пальцами лохматый шнурок, оставшийся от сетки на Владиковой кровати. Все было родным — и шнурок, и Генка Мельников, не терпевший девчонок, и сонное топотанье Тимки, который, приветствовав Игоря, снова укладывался в углу на своем матрасике. Пес тоже любил, чтобы все были дома.
— Игорек, а где ты был? — спросил Иван Васильевич и сейчас же подумал: может, лучше бы не спрашивать?
Игорь стелил себе на диване, высвободив из покрытого ковром валика клетчатое одеяло, простыни и подушку. Он был уже в трусиках, большой, поджарый, загорелый. Руки его остановились на миг. Потом он все-таки старательно — слишком старательно — достелил простыню.
Игорь выпрямился и повернулся к Шевелову:
— Я провожал Ларису Вишневскую. Вы же знаете Ларису Вишневскую?
Игорь задал нелепый вопрос и покраснел. Он ждал, что Иван Васильевич даст ему нагоняй за цех, может быть за безделье последнего месяца, и злился на себя.
Шевелов хотел бы убедиться в том, что Вера неправа, но что он мог сказать против Вишневской? Советские боевые традиции впитали в себя все лучшее, что было в старых армиях. Народам нашей страны, и прежде всего русскому народу, приходилось не раз с оружием в руках защищать свою независимость от посягательств врагов. Горячая любовь к родной земле и чувство долга перед отчизной побуждали наших предков на героические подвиги.

Тюльпаны тесно прильнули.

Он вошел улыбаясь, вымокший, счастливый, как бы смущенный — от чуть скошенного взгляда из-за очков. Теперь это был уже мужчина — очень высокий, широкоплечий, несмотря на легкую сутулость. Вера всегда мучилась, покупая ему костюмы. Готовые были широки в поясе или узки в плечах.
Новый костюм промок. Это только сейчас дошло до Игоря, и он по-детски огорчился.
— Ничего ему не сделается, Игорек, — успокоила его Вера. — Давай я развешу на плечики.
Игорь проводил взглядом пиджак, бережно передав его Вере. Ведь это был первый, специально по нему сшитый пиджак.
— Где ж ты был? — спросил Шевелов.
— Я послал телеграмму в деревню Афимье Васильевне. Это тебе,—Игорь не глядя протянул Вере пакет.
Тюльпаны, алые и желтые, были уложены встречь стеблями и завернуты в газету. Он еще не умел дарить цветы, стеснялся идти с ними по улице. Наверно, упаковал в чужом подъезде, да еще и шпагатом перевязал.
— Игорек.
БЕРЕЖНО ХРАНИТЬ И УМНОЖАТЬ СЛАВНЫЕ БОЕВЫЕ ТРАДИЦИИ СОВЕТСКИХ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ
«Свято храните и умножайте боевые традиции, которыми так богата история наших Вооруженных Сил! Высоко несите честь и немеркнущую славу своих боевых знамен!»
(Из приветствия ЦК КПСС, Верховного Совета и Совета Министров СССР в день сороковой годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота).
Тюльпаны тесно прильнули к Вериной блузке. Но больше она ничего не нашлась сказать, а Игорь потупился, даже чуть сдвинул брови. Каждый стеснялся собственного сердца. Слишком уж юными опалила их война.

Экипаж танка.

Но вот вышли все подкалиберные снаряды. Наш танк был подожжен, но еще не потерял способности двигаться. Фашисты осмелели. Их головной тяжелый танк «тигр» вышел на дорогу, путь ему был открыт. Но мужественный экипаж нашего танка, помня о поставленной ему задаче, не прекратил борьбы и не покинул своей боевой машины. Танкисты приняли дерзкое решение. Горящий советский танк двинулся навстречу «тигру» и на полной скорости врезался в тяжелый танк противника. Оба танка взорвались.
Экипаж танка Ермолаева ценою жизни выполнил приказ старшего начальника. Этот подвиг вызван беззаветной преданностью Родине, глубоким сознанием того, что приказ должен быть выполнен во что бы то ни стало. За проявленные мужество и отвагу командиру танка младшему лейтенанту Василию Ермолаеву и механику-водителю Андрею Тимофееву посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, а их имена навечно занесены в списки 1-й роты танкового полка.
В марте 1943 года на Украине, в районе станции Змиев, гитлеровцы, подтянув резервы, решили отрезать выдвинувшиеся вперед подразделения Советской Армии. Путь фашистам преградила одна наша часть. На самый ответственный участок командир направил взвод офицера Петра Широнина. Воины, возглавляемые коммунистом Широниным, тщательно подготовили позиции к обороне. Противник двинул на их окопы пехоту и танки. Завязался неравный бой. Имевшаяся у гвардейцев противотанковая пушка была выведена из строя. Положение стало критическим. Тогда отважный воин Вернигоренко, опоясавшись гранатами, бросился под вражеский танк.
Долго продолжался неравный бой. Советские воины, спаянные воедино высокой воинской дисциплиной, чувством ответственности за оборону занятого ими рубежа, сражались, не жалея своей крови и жизни. Они выполнили свою задачу: гитлеровцы не смогли захватить рубеж. На поле боя осталось одиннадцать подбитых вражеских танков и самоходных орудий и до двухсот трупов. Указом Президиума Верховного Совета СССР всем двадцати пяти гвардейцам во главе с офицером Широниным было присвоено звание Героя Советского Союза.

Большую помощь.

После окончания гражданской войны Коммунистическая партия и Советское правительство провели ряд  мероприятий,  направленных на укрепление Военно-воздушных сил. В 1922 году была утверждена трехлетняя программа восстановления и расширения авиационных предприятий. Конструкторские бюро приступили к разработке новых типов самолетов.
Для дальнейшего развития советской авиации огромное значение имела индустриализация нашей страны. Теперь мы имеем мощную авиационную промышленность. Талантливые конструкторы самолетов, двигателей и авиационного вооружения Туполев, Ильюшин, Яковлев, Микоян и другие совершенствуют наши самолеты и создают новые конструкции.
Выдающимся достижением советской науки и техники, было создание тяжелых бомбардировщиков и скоростных истребителей.
Большую помощь Советской Армии в укреплении Военно-воздушных сил оказал комсомол. В 1931 году на IX съезде ВЛКСМ взял шефство над Военно-воздушным флотом и обратился ко всей молодежи с призывом «Комсомолец, на самолет!».
28 апреля 1933 года в ознаменование достигнутых успехов в развитии авиации и в связи с пятнадцатилетием со дня организации Красного воздушного флота Советское правительство учредило ежегодный праздник — День Воздушного Флота СССР, который ежегодно отмечается 18 августа.

Много часов подряд.

Если бы знала, где партизаны,— все бы бросила, сейчас бы убежала к ним! А где они, партизаны? Куда идти?..
Горько плакала Наталка, вспоминая всю свою жизнь. Не легко сложилась она. Всего восемнадцать лет прожила на свете, а сколько горя перенесла, сколько несчастья видела! Кончила десять классов, собиралась учиться в институте иностранных языков: легко давался немецкий, да и директор, Павел Иванович, советовал. Но в те самые дни, когда надо было отсылать документы, безнадежно слегла мать. Вскоре ушел на фронт и пропал отец. Умерла мама. Сначала думалось, что война не продлится долго. А она все разгоралась, охватывала новые города и села, докатилась до родной Кубани... И деда нет. Куда он девался?.. Совсем одна осталась...
Наталка уткнулась лицом в подушку и разрыдалась еще горше.
Глава двенадцатая
Много часов подряд, сменяя друг друга, несли солдаты Головеню все дальше и дальше, к горам. Оба совсем выбились из сил и, наконец, остановились, добравшись до огородов какой-то станицы. Прилегли на росную траву.
Долго молчали, а думали об одном и том же. В станицу, конечно, лучше бы не заходить. Обогнуть стороной, обойти по лугу, а там, через речку,— в лесок, за которым уже недалеко предгорье. Но как не зайдешь, если в запасе нет ни куска хлеба, если голод сильнее усталости валит с ног? Напрасно отказались взять продукты у Наташи. Пожалели ее: может, девушке придется еще хуже, чем им сейчас. Только тем и жить будить, что удастся припрятать от фашистов...
А чудесная девушка эта Наташа! Стоит, как наяву, у каждого перед глазами: приветливая, скромная, доверчивая. Толстые русые косы спадают на грудь. Глаза, как безоблачное небо, голубые, спокойные. Нет в них ни лукавства, ни лжи, как и во всем ее чистом, светлом облике. Каждый хотел бы помочь ей, а чем поможешь? Изломают, затопчут враги, как придорожную былинку...

Доброе утро.

Неизвестно, долго ли продолжалось бы их замешательство, если б во двор не въехала легковая машина, выкрашенная в защитный цвет. Солдаты мигом выскочили из дома, а Наталка, подойдя к окну, увидела, как из машины медленно вылезает толстый и важный офицер. —Guten Morgen,— произнес он, входя в горницу, и вежливо подал девушке руку.
Офицер был явно доволен такой неожиданной встречей. По его словам, здесь, в этой дикой Кубани, он никогда не думал встретить человека, знающего язык Шиллера и Гете.
—Я уверен,— продолжал он,— в России не все большевики. Тут есть немало благоразумных людей, уважающих Германию и знающих, что она несет им свободу и высокую культуру.
Наталка напрягала память, стараясь как можно чище по-немецки поддерживать разговор. Ей казалось: этот человек, молодость которого давно прошла и у которого, наверное, есть внуки, не станет обижать ее. Он может и защитить от солдат, которых так много сейчас на хуторе. От этих мыслей девушка чувствовала себя спокойнее.
Между тем белобрысый солдат втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка. Зашипела яичница.
Офицер снял мундир, расстегнул воротник рубахи и расположился за столом, как у себя дома. Он то и дело покрикивал  на  солдата,  называя его Куртом,
Вы забываетесь (нем.).
Это вас не касается (нем.).
Доброе утро (нем.).
—Куда пойду? Всех коров угнали... Лейтенант, наблюдавший за ними, шагнул ближе.
Хозяйка увидела пистолет в его руке и пошатнулась.
—Нам смерть не страшна! — сурово сказал Головеня.— Но помни: у немцев не хватит веревок, чтобы всех нас перевешать! А за предательство от смерти никому не уйти!
Казачка попятилась к лестнице, судорожно хватаясь за ступеньки, торопливо полезла наверх.
Крышка захлопнулась. В погребе опять стало темно, как ночью.
—Выдаст? — почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, словно он мог знать, что сделает хозяйка.
—Быть наготове! — ответил Головеня.

Лейтенант рассмеялся.

Но его волновала судьба Виноградова, командира минометного расчета. Где он? Что с ним?
—Трудно сказать, товарищ лейтенант,— пожал плечами Якимович.
Нгруженные толом и карабинами, которые «отшукали», как сказал Убийвовк, все трое возвращались в Орлиные скалы. Вечером, выйдя на тропу, они неожиданно нагнали гитлеровскую колонну. Надо было спасаться. Убийвовк и Якимович запрятались в чащу и подождали, пока колонна удалится. Потом вышли на тропу, стали ждать Виноградова, а он так и не появился. Погибнуть не мог, попасть в плен — тоже. Скорее всего — заблудился. Не дождавшись, Убийвовк и Якимович повернули на дедову тропу и вот, пришли. А Виноградова и тут нет...
Выслушав объяснения солдат, командир, все еще прихрамывая, пошел на огневые. И только начал подниматься по каменистой тропе, как услышал зов подбегающего Егорки.
—Что случилось? — остановился Головеня.
—Так что,— переводя дыхание, заторопился мальчик,— на кухне немец вроде русского!
Лейтенант рассмеялся:
—Что, что?
—Ну, он русский, а сам — как немец!.. Пришлось вернуться.
О чем думают солдаты. Ни один из них не посмеет сказать, что надо кончать войну. Нужно скорее покончить с Россией, хотя, судя по всему, это не так-то просто. Что из того, что Паулюс подошел к Сталинграду? Сталинград так далек от Москвы! Даже падение Москвы не может стать окончательной победой... Россия огромна, и войне не видно конца... Ну и пусть! Хардер примет все меры, чтобы приблизить победу. Прикажет взять перевал, солдаты возьмут его! Прикажет — пойдут в огонь и в воду! И так везде, где наступает непобедимая армия фюрера!
Колонна остановилась на привал. Солдаты расселись по обе стороны тропы, стали курить, пряча огонь в рукава. И вдруг яркое пламя осветило деревья, послышался грохот...
—Партизаны! — раздалось в хвосте.

Дед насторожился.

Едва гитлеровец отошел от берега, уводя с собой русского солдата, как из-за куста тальника высунулась голова в бараньей шапке, показалось лицо с рыжими усами и такой же, словно обожженной, бородой.
Вот уже три дня минуло, как угнали колхозный скот, который пас Матвей Нечитайло. Для угона скота назначили молодых здоровых людей, а деда не взяли в дорогу. Оно и понятно, почему так: погонщикам предстояло пройти сотни, может, тысячи километров, для этого нужны крепкие ноги. А куда ему, старику, в свои семьдесят лет!
Оставшись дома, на хуторе, дед затосковал. Он то бесцельно бродил по выгону, то усаживался на старую колоду возле плетня и подолгу смотрел в степь. Причин для тоски хватало, а угон скота еще больше усилил чувство тревоги, запавшее в душу Матвея Митрича с начала войны Тревожился не за себя — за людей, за их тяжкую долю, которую ничем не облегчить.
В это утро, встав до света, дед заглянул в погреб, прошел в сарай, не зная, чем бы заняться. Наконец залез на чердак, достал новые грабли и направился к реке, война войной, а сено надо убирать.
Но работа не клеилась. На уме другое.
«Как же так,— думал старик,— почему наши, отступая, даже мост не взорвали? Выходит, позволили сесть себе на хвост. Эх, вояки, распротак вашу!..»
Матвей Митрич, старый казак, понимает, что к чему на войне. Два года сам на германской тыл... С Буденным вместе города брал... Конечно, приходилось и отступать, не без этого. Но отступать тоже надо с умом: враг наседает, а ты в панику не пускайся, отходи с толком, с расчетом. Главное — сумей оторваться от него, чтобы на хвост тебе не сел!
Дед насторожился, услышав плеск на реке. Поднял голову и увидел, что к берегу из последних сил гребет солдат. Хотел подбежать к нему, помочь выбраться, а тут — фашист. Пришлось притаиться в кустах.
Гитлеровец схватил солдата, вылезшего из воды, скрутил ему руки.

Она считает.

Она считает, что в жизни трудно найти себе верных друзей, и это меня огорчает.
Вдруг Анн начала зевать. Мальчики неодобрительно посмотрели на нее. Они-то знали, что последует за этим. И были правы.
—Бедная Анн. Как ты устала! Вы немедленно должны отправиться спать и хорошенько выспаться, чтобы завтра быть в полном порядке, — сказала тетя Фанни.
—Ну и глупая же ты, — пробурчал сердито Дик, когда тетя вышла из комнаты. — Ты же прекрасно знаешь, что думают взрослые, когда мы зеваем. Я, например, хотел еще сходить на пляж.
—Ой, ну простите меня, пожалуйста, — проговорила Анн. — Я никак не могла себя сдержать. Между прочим, вы тоже уже зеваете — ты, Дик, и Джулиан!
Да, они тоже устали. После утомительной поездки в машине вид у них был изможденный. Втайне каждый из них хотел забраться в кровать и заснуть мертвым сном.
—Интересно, где Джорджина? — подумала Анн, простившись с братьями и направляясь в свою комнату. — Странная она какая-то: не стаяла нас встречать, на ужин не пришла и до сих пор не вернулась! В конце концов, мы ведь спим с ней в одной комнате. Кто ее знает, когда она возвратится?!
Дети заснули, так и не дождавшись Джорджины. Они не слышали, как она открыла дверь в комнату, как разделась и почистила зубы, как скрипнула ее кровать, когда она ложилась. Они так устали, что не слышали ровным счетом ничего. Утром их разбудило солнце.

Это же варварство.

Это же варварство — обрекать всех русских на голод! Тяжело мне так думать, тяжело все это говорить, но от правды никуда не уйдешь... Посмотрите, какую ерунду порет на и.шкетах генерал Деникин! И как у него только язык поворачивается благодарить англичан и называть помощью тот бизнес, который они здесь делают. Они отправляют Деникину пароходы с оружием, оставшимся после войны, которое им некуда девать. Денег не берут: они великодушны! Они хотят нефти. Деникин говорит: «Пожалуйста, сделайте одолжение! Ведь вы нам оказываете бескорыстную помощь!» И вот уже полтора года, как они выкачивают из России нефть, платя за нее старыми пушками, которые нам здесь приходится ремонтировать. И это бескорыстие? Посмотрите, какие грандиозные прибыли извлекают они из русской смуты! Так в чем же, по-вашему, они заинтересованы: в том, чтобы в России поскорей наступила мирная жизнь, или в том, чтобы смута продолжалась до тех пор, пока они не переправят сюда последний пуд железного лома?
— Правильно! — поддержал Удалова молодой корнет.— Какое тут к черту бескорыстие!.. Но что вы предлагаете? Или вы можете только порицать и критиковать? Это всегда самое легкое. А что вы предлагаете?
— По-моему, я говорил вполне ясно.

Коммерческое дело.

Они делают здесь большое коммерческое дело и нисколько не заинтересованы в том, чтобы в России были покой, порядок и устойчивое правительство, понимающее, что самодержавие отжило свой век, что стране нужны культура, просвещение, что надо взяться за разработку наших неисчислимых природных богатств. И тогда Россия сделается передовой державой с развитой промышленностью и грамотным населением. Но зачем Англии просвещенная, мощная держава? Зачем ей такой конкурент на мировом рынке?
Наоборот, англичанам нужно, чтобы Россия была страной темной, отсталой, с беспомощным и бездарным правительством. Тогда англичане, французы, немцы и американцы поделят мать-Россию на так называемые «сферы влияния», и она станет второй Турцией или каким-нибудь Сенегалом. Вот какая Россия нужна англичанам! И теперь, когда страна так измучена, так изнурена, когда она так голодает — шестой год воюем, господа,— они, должно быть, потирают руки; еще немного крови, разрушений — и готово: любое правительство согласится на любые условия просто так, за кусок хлеба и старые штаны...
Подумать только: из полуголодной страны вывозят хлеб, грузят на корабли. Увезти нельзя — сжигают при отступлении.

Неужели чудо.

Другие спорили и клялись, что вот-вот развернутся новые операции против большевиков, они уже готовятся... И следовали пьяные рассказы о том, какие операции разрабатываются.
— Думали ли вы, господа, когда-нибудь о том, почему Буденный разгромил генерала Мамонтова? — возбужденно говорил Удалов.— Как это могло случиться? Старый кадровый генерал, у него военное образование, у него опыт, и какой опыт! И кто его разбил и обратил в бегство? Унтер-офицер, командующий голодными и оборванными людьми. Как же это случилось? Что произошло? Неужели чудо? В том-то и дело, господа, что никакого чуда. Просто за армией Мамонтова шел обоз награбленного имущества, растянувшийся на шестьдесят верст. Большая помеха для маневренности армии — признайте это. Так вот, когда вошли в Донскую область, из девяти тысяч всадников осталось две. Остальные семь расхватали каждый свою долю награбленной добычи — и по домам. А Россия? А что с Россией будет, если офицерская пехота Деникина и кавалерия Мамонтова увлечены одной общей идеей грабежа и ничего им на свете не надобно, кроме ворованного барахла? Кто же в таком случае спасет Россию? Вы, пожалуй, скажете, что Россию спасут англичане.
— Вы так не думаете? — спросил кто-то из офицеров.
— Я действительно так не думаю. Для чего англичанам спасать Россию?

В бильярдной.

Тоска и деньги прокладывали дорогу в ресторан. — Пожалте-с! Милости просим!
В ресторанах Екатеринодара пили, ели, надрывно пели почти круглые сутки.
Но среди гуляк с опустошенными душами были и другие: они не пили, не затевали скандалов и драк. Однако сидеть дома было трудно, невыносимо трудно оставаться наедине со своими мыслями. Поэтому шли туда же, в ресторан, но сразу спускались в полуподвальные помещения, где стояли бильярдные столы и шары щелкали тоже почти круглые сутки.
В бильярдной при ресторане «Кубань» среди мастеров кия в последнее время особенно популярен стал штабс-капитан Удалов — молодой офицер лет двадцати пяти, среднего роста, сухой, с темно-карими глазами, умными и добрыми.
Не проходило вечера, чтобы Удалов не собирал за своим столом компанию, чтобы компания эта не напивалась и не шумела. Сам Удалов любил затевать споры на стратегические темы, главным же образом о том, что Добровольческую армию губят олухи царя небесного, в огромном количестве сидящие в штабах. Тут-то и начиналась кутерьма: одни из присутствующих признавали, что штабы перегружены олухами. Сторонники этого взгляда начинали разбирать операции, которые были проиграны именно по причине избыточности олухов.

Голод.

Метку комитета АРА, как органа, не имеющего никакого отношения к Советской власти, сельсовет никакого права не имеет. Раз и навсегда предупреждаем вас не делать никаких указаний АРА и вместо таковых предлагаем вам заняться своим собачьим делом (если хотите), так как в дальнейших последствиях печального явления виновными будете вы...»
Места в столовых заняли дети кулаков, а вдовы убитых и пропавших красноармейцев, имеющие малолетних детей, обречены на голодную смерть.
Сельские священники вместе с кулаками закрывали доступ в столовые АРА детям, родители которых не посещали церковь или не соблюдали церковных обрядов. «Столо¬вые АРА только для верующих»,— заявляли они.
Нет никакого сомнения, что все эти бесчинства кулаков и белогвардейцев — заранее спланированные акции американских разведчиков-«аровцев». Они находят антисоветски настроенные элементы, устраивают их в комитеты помощи, побуждая к преступным действиям против Советской власти.
Единственное спасение для людей в этой обстановке — продовольствие, которое шлют сюда, в голодающее Поволжье, Помгол и комиссия Нансена. Здесь, на местах, ощущается поддержка всей страны. Она вселяет в людей надежду, что общими усилиями голод будет преодолен...
По возвращении в Самару я передал в губчека все материалы о действиях кулаков в РАКПД.
Губчека арестовала 44 кулака. Но возмутительно: там, где беднота пыталась пресечь кулацкие хищения, миссия АРА закрывала столовые. Оставшиеся без питания дети с плачем толпились у закрытых столовых, некоторые тут же обессилено падали в снег...
«Временное закрытие столовых,— отвечал Шафрот на запрос особоуполномоченного,— единственно возможная мера для пресечения преступлений...»
Руководство АРА игнорировало советские предложения по борьбе с преступностью.

В главном штабе.

Потом разъехались каждый в свою сторону — и оба генерала начали развивать бешеную деятельность друг против друга, стремясь опередить один другого. Оба сколачивали отряды, вооружали их и готовились к боевым выступлениям.
В конце июня все они — генералы и офицеры — в один день и час были арестованы сотрудниками Донской ЧК и особых отделов частей Кавфронта. Оба белогвардейских центра прекратили свое существование.
А хлебородная Донская земля пустовала. Рос на ней ковыль, и одинокие всадники, скакавшие по ней в разные стороны, очищали и так уже опустевшие закрома. Кое-где уже сгребали только хлебную пыль. Неумолимо надвигалось голодное время...
РАЗГОВОР В БИЛЬЯРДНОЙ
В феврале двадцатого года Екатеринодар был запружен военными. В главном штабе Деникина, во множестве других больших и малых штабов, в управлениях, службах и канцеляриях работали сотни офицеров. Сотни приезжали в командировки по делам и без всякого дела. У всех были деньги, о происхождении которых нетрудно было догадаться... Все они были обременены тяжким грузом тоски, неуверенности в завтрашнем дне, разочарования в жизни, презрения к самим себе, к своей судьбе, к своим начальникам, которые тоже не знали, что будет завтра.

А для чего.

Лукьянов почувствовал, что большинство присутствующих явно на стороне Захарова. Он попытался напомнить о том, что он все-таки начальник «Спасения России». На Захарова это не произвело никакого впечатления. Он заявил, что по решению группы генералов — тут он назвал целый ряд фамилий — он, генерал Захаров, как офицер, верный присяге, принесенной его величеству, и старший в чине, берет трудные обязанности начальника на себя. Он закончил свою тираду, глядя Лукьянову прямо в глаза:
— И если вы, новоиспеченный генерал так называемой «народной» армии, не подчинитесь решению группы кадровых генералов, это ваше дело, но было бы вам ведомо, что Манычский отряд полковника Кошелева выполняет мои приказы и только мои. В ближайшие дни мы выступаем на линию Тихорецкая — Царицын. Затем отрежем большевиков от Ставрополя, Терека и предгорий Кавказа.
Атмосфера накалилась, каждый чувствовал — сейчас что-то произойдет.
Но произошло нечто такое, чего никто не ждал.
Лукьянов, только что посрамленный Захаровым, внезапно спросил:
— А вам, ваше превосходительство, известна дислокация красных в этом районе?
— А для чего я, по-вашему, сидел у большевиков в военкомате, если не для того, чтобы знать дислокацию красных частей? В том районе, куда мы пойдем, красных нет. Да-с!

Царицын.

— Осмелюсь доложить, не там, ваше превосходительство, изволили торчать, где надо было! И не туда смотрели, куда надо было.
— А что? — насупившись, спросил Захаров.
— А то,— елейным голосом ответил Лукьянов,— что от меня вы вашу затею сочли нужным скрыть, а от большевиков скрыть не сумели.
— То есть?! — зарычал Захаров. Лукьянов ехидно пояснил:
— Не сумели скрыть свою операцию от большевистской разведки — и штаб Кавказского фронта направил в намеченный вами район 29-ю дивизию, и вот уже второй день, как она рассредоточивается на линии железной дороги Тихорецкая — Царицын.
Захаров был ошеломлен.
— Вы уверены? — строго спросил он Лукьянова, на что тот ответил уже грубо:
— Надо было раньше с нашим штабом посоветоваться! Хотя бы потому, что у нас постоянно действует разведка на железной дороге... А теперь извольте сами узнавать.
Теперь посрамлен был Захаров. Он покраснел и не знал, в какую сторону отвернуться, чтобы не видеть офицеров. Все же он овладел собой и приказал Кошелеву:
— Выступление отложить. Провести разведку на железной дороге.
Потом неожиданно миролюбиво обратился к Лукьянову:
— Ну что ж, батенька, не будем ссориться, дело у нас общее.
Вечером примирение было отпраздновано за обильным столом, господа офицеры изрядно заложили за воротник и, поднимая тосты за обоих генералов, пели «Боже, царя храни», целовались и плакали пьяными слезами.

Держа в руке.

Нашу славную Добровольческую армию, нашу героическую армию он переименовал в «народную»! Славные императорские знамена из парчи Врангель заменил ненавистными казачеству красными тряпками. А генерал Писарев, начальник штаба сводного корпуса, издал интересный приказ. Он смеет утверждать, что армия генерала Деникина была разбита потому, что якобы погрязла в грабежах, в разгуле, потому, что она якобы чинила насилия над населением.
У Захарова дрожал от ярости голос. Держа в руке какую-то бумажку (по-видимому, тот злосчастный приказ генерала Писарева), он кричал:
— Читайте! Читайте! Любуйтесь, как низко может пасть генерал! Вот он пишет, этот Писарев, что население встречает Добровольческую армию хлебом-солью и колокольным звоном, но быстро разочаровывается в ней из-за грабежей и бесчинств и провожает ее проклятиями и стрельбой в спину, а молодые просто уходят к красным!
Генерал Захаров говорил и говорил... и закончил свою речь призывом поскорее выступать, ибо людям надоело ждать; чего доброго, отряды начнут разлагаться.
Это было правдой. В отрядах, которые организовал Лукьянов и которые хотел взять под свое руководство Захаров, было немало людей, которым не сиделось дома. В походах жизнь вольная! Этим людям обещали поход, и надо было выполнять обещание.

Только что из Крыма.

Едва сдерживаясь, Лукьянов заговорил о назначении новочеркасского штаба «Спасения России», во главе которого поставлен он, Лукьянов, и его полномочия подтверждены Ставкой барона Врангеля. Поэтому он, Лукьянов, хотел бы знать, почему здесь готовят военную операцию в обход штаба «Спасения России».
Генерал Захаров заметил, что, по его сведениям, господин Лукьянов собирался приурочить свое выступление к моменту, когда Врангель высадит десант.
— Так? — спросил он и тут же выпалил: — А если десанта не будет?
Лукьянов объяснил, что такие указания ему дал инспектор, недавно приезжавший из Крыма, из Ставки, но Захаров перебил его:
— Ах, из Крыма? Отлично! — И, указывая на сидевшего поодаль средних лет мужчину в военном кителе без погон, сказал: — Рекомендую, подполковник Фортопопов. Только что из Крыма. Извольте послушать, господа, что он рассказывает о Крыме и штабе Врангеля. Там дела очень серьезные. Не знаю, все ли мы сможем пойти за генералом Врангелем. Скажу прямо: нам нужна единая, неделимая Россия во главе с государем императором!
Все согласно закивали головами. Захаров продолжал:
— Если мы будем бороться за это и только за это, нас поддержит все казачество. А теперь извольте послушать, что делает этот господин барон фон Врангель.

Часовой.

Но люди сидели молча, у них пропала надежда, и никого не интересовало, что и кому сказал Лукьянов.
Стали расходиться. Условились собраться в штабе, когда что-нибудь прояснится.
Раньше всех пришел Киреев. Он сообщил, что ночью был в наряде. По-видимому, большевики чего-то ждали, не иначе как их кто-то предупредил, и они выставили у Арсенала и у тюрьмы такую охрану, точно готовились бог весть к какому сражению. В полночь к часовому подошел незнакомец и попросил пропустить его в Арсенал. Часовой прогнал его. Человек не уходил и все говорил, что большевики хотят погубить Россию, что они продадут ее. Тогда часовой выстрелил. Киреев видел труп. Это был Шмаков. Тут же из-за угла выбежала целая орава с криками: «Да здравствует единая, неделимая Россия!» По ним дали короткую очередь из «максима», несколько человек упало. Остальные побросали оружие. Один до того растерялся, что бросил две свои гранаты — ни в кого, просто, чтобы избавиться. Киреев видел этих пленных. Все до одного — гимназисты...
В тот же день Лукьянов разослал на места письма о провале операции Шмакова. Мол, полюбуйтесь, чем кончаются самовольные вылазки!
Гибель Шмакова остудила немало горячих голов, но не все.

Всепоэма.

Новый период начался после 1917 года и в творчестве другого замечательного писателя Армении — Егише Чаренца (1897—1937), который вправе был бы сказать, подобно Маяковскому: «Моя революция». В 1918 году Чаренц вступил в Коммунистическую партию, с оружием в руках сражался на фронтах гражданской войны. Написанные им после революции лирические стихотворения и поэмы свидетельствовали об освобождении поэта от мешавших ему прежде символистских влияний, о приобщении к новому. В поэмах «Неистовые толпы».
«Всем, всем, всем» (1921), «Всепоэма» (1922) впервые в армянской советской литературе характер народа раскрывался в связи с историческими событиями, а любовь к Родине и народу сливалась с любовью к революции.
Радостным предчувствием революции была наполнена первая книга стихов украинского поэта Павло Тычины (1891— 1967) «Солнечные кларнеты», вышедшая в 1918 году. Именно революционная действительность нашла отражение в его произведениях. Поэзия Тычины пронизана философским взглядом на мир, ей присуща действенность утверждения передовых идеалов эпохи, эмоциональная сокровенность, музыкальность сти¬ха. Уже в 20-е годы Тычина по праву находился в ряду виднейших представителей мировой поэзии XX века (сборники стихов «Плуг», 1920; «Ветер с Украины», 1924).
Общее направление развития национальных литератур было единым. Писатели разных поколений и разных творческих биографий, вдохновленные созидательной работой нового мира, стремились подчинить свое творчество задачам социализма. В центре внимания поэтов, прозаиков, драматургов оказались те грандиозные социально-экономические, бытовые, культурные преобразования, которые несла с собой Советская власть. Художественное творчество становилось открыто гражданственным, партийным.

Дело было так.

Он стал рыться в бумагах и ведомостях и наконец сказал:
— Нема его у нас, мамаша! Рад бы душой, много у нас тут этой белогвардейской шушеры и всякой контры, но, к сожалению...
Дама ушла, не зная, где еще искать пропавшего мужа. Однако след его вскоре отыскался. Дело было так.
Хорунжий Полунин, состоявший при генерале Лукьянове порученцем, вернулся из поездки в станицу Манычскую крайне встревоженный. Он доложил, что командир Манычского отряда полковник Кошелев просит генерала Лукьянова прибыть к нему как можно скорей, потому что в Манычской появился, как выразился Кошелев, «старший руководитель», который распоряжается и приказывает, а он, Кошелев, не знает, что делать.
Лукьянов с Полуниным и Маматовым отправились в Манычскую. Недалеко от хутора их встретили верховые, посланные Кошелевым. Они рассказали, что прибывший, некий генерал Захаров, нагнал панику на население, сейчас в балочке будет смотр отряда и скоро отряд пойдет в наступление на станицу Манычскую.
— Ведите! — грозно гаркнул Лукьянов.
Двинулись в хутор Тузловку, вошли в хорошо знакомый Лукьянову дом, где помещался штаб отряда. Все находившиеся в штабе офицеры встали и приветствовали его. Захаров, изучавший в это время карту местности, не поднял головы. Это не предвещало ничего хорошего.